Юрий Белов - Горькое вино Нисы [Повести]
— Вот мой дом. Ты, конечно, зайдешь?
— Да я… если вы… — залепетал он растерянно.
— И ночевать у меня останешься. Время-то позднее.
Стараюсь игривость своему голосу придать, завлекательность, а сама уж рассердилась не на шутку, его и себя проклинаю.
Вижу: мальчик распалился, голову теряет, обнять меня пытается. Бормочет:
— Я люблю тебя… Вера…
„Эх, ты, — думаю, — как у тебя просто. Уже и „люблю“. И будь на моем месте другая…“
— Иди-ка ты домой, милый, говорю ему. — А то родители заругают. Да и уроки небось не приготовил.
У Славика губы затряслись от обиды.
Потом мне жалко стало паренька, не надо бы с ним так.
С тех пор между мной и девчонками будто межа пролегла. В кино или на приезжую эстраду — тут мы вместе, а если интим какой — врозь, и без обид.
Снова осталась я одна.
Университетскую компанию растеряла. Девчонки разъехались кто куда, замуж повыходили. Как-то встретила Светку Козорез. Обрадовалась, слов нет. Сели в скверике на скамейке. Как? Что? Где? Оказывается, она и не Козорез теперь, а Волкова, по мужу. Смеется: „Съел волк козу“. В одной школе с мужем преподают, он у нее математик. „Не надоело? — спрашиваю. — Какие нервы с детьми надо иметь…“ — „Да ты что, — удивляется. — Это так интересно“. Стала мне про учеников своих рассказывать. Я спрашиваю: время как проводите? А она мне радостно, словно про Сочи вспомнила: „Какое там время — с утра до ночи занята, спать не знаю когда“. Скучно мне стало. Светка мне телефон оставила, да я не позвонила. Зачем?
Помаленьку распродавала вещи. К майским праздникам отнесла в ломбард хрусталь. Пусто стало в квартире, неуютно. Когда не было денег на коньяк или хотя бы на вино, принимала снотворное, иначе не уснуть. А ночи такие длинные в одиночестве.
Об Игоре старалась не вспоминать, — чего старое ворошить, возврата к нему нет. Заново жизнь надо было строить. Только вот — как? И с кем? В богадельне нашей, в архиве, один-единственный мужчина, и тот уже на пенсию готовится. Где они, женихи? Не на танцы же в самом деле ходить.
Да что — женихи, просто посидеть, как говорится, за рюмкой чая не с кем.
Сосед как-то позвонил, утюг попросил. А когда возвращал, коробку конфет преподнес. Я его в квартиру пригласила, он покуражился для вида, но вошел, присел скромно. Раньше я его только мельком видела. Он недавно въехал: Анна Ефимовна умерла, он занял ее квартиру. Пожилой уже, степенный, на научного работника похож. А оказалось — бывший поп. Это он сам сразу сказал. Я ему в шутку:
— Наставьте на путь истинный, батюшка.
— А истинный — тот, по которому идти хочется, — ответил, не раздумывая. — Что по душе — то и хорошо, то и угодно богу.
— А вы верите в бога?
— Так это как его понимать. Ведет же кто-то нас по жизни, то так, то этак поступать заставляет. Кто-то или что-то — какая разница. И как назовешь — тоже не суть важно. Но — блажен, кто верует. — Он засмеялся и посмотрел озорно: — Извините, это я шутку вспомнил. Знакомый у меня говорит: блажен, кто ворует. Одна буковка, а как все меняет…
Может, окажись соседом кто иной, не этот, все бы у меня вышло иначе. А он вроде и безвредный. Потом он еще заходил, я сама зазывала. Посидит с полчасика, чашку чая выпьет, расскажет что-нибудь, мне и полегчает. Не приставал, пошлостей не говорил, не набивался в друзья. И о спиртном не заикался. Я сама как-то предложила.
— Вам крокодил не снится? — спросила я его.
— Какой крокодил? — Он готов был к шутке и уже улыбался, как водится.
— Зеленый-презеленый. Песня такая есть.
Он понял, что не шутка, согнал улыбку.
— Нет, я крепко сплю, снов не помню.
— А я хотела вас коньяком угостить — чтоб крепче спалось. После чая как-то не уснешь. Так, может, все-таки по рюмочке?
Он оживился:
— По рюмочке? Это можно. У вас какой? Местный? Тогда подождите, я вас сейчас угощу. Я мигом.
Вернулся с ребристой бутылкой, на поверхности которой рельефно вырисовывался силуэт лошади. Пояснил:
— Приятель из круиза привез. „Белая лошадь“. Шотландское виски. Говорят, и вода особая, и ячмень какой-то необыкновенный. Возвышающий напиток.
Игорь тоже говорил — возвышает. И я подумала: может они вместе работают?
— Вы мужа моего знаете? Игорь Власюк.
— Да как вам сказать, — замялся гость. — Лично не имел счастья, а так мы все друг друга знаем.
— Кто же это — мы?
— Да в нашей сфере, — засмеялся он. — В прежние времена я по небесной сфере специализировался, а теперь по сфере обслуживания. Забавно? — Но видя, что меня это не веселит, вмиг стал серьезным, словно маску надел. Спросил вежливо: — А что это супруга вашего не видно? Не в отъезде?
— Разошлись мы.
Новая маска появилась у него на лице — раскаяние в собственной оплошности и чуть-чуть скорби.
— Извините, бога ради. Вечно мы в чужую душу норовим залезть. А что нам там делать, спрашивается? Каждый сам себе судья. Давайте выпьем. За вас, соседушка милая, за ваше счастье.
— Да уж где оно, счастье?
— Ну, не скажите, в ваши-то года, да при вашей, извините, внешности, — все будет. Все!
Он выпил и сразу засобирался уходить.
В это время прозвенел звонок. Я догадалась, что Игорь.
— Это он, — сказала я.
Неловко мне было перед гостем. Знала, что Игорь трезвым не придет.
— То, что я здесь, вам не повредит? — обеспокоенно спросил сосед.
„Господи, — думаю, — и этот любовником себя воображает“.
— В вашем возрасте можно уже мужей не бояться, — вырвалось у меня.
У него красные пятна по щекам пошли, глаза стали беспомощными.
— Ну, язычок у вас…
Снова нетерпеливо прозвенел звонок, а мне не хотелось открывать.
— Вы не обижайтесь, — сказала я. — Это, от злости — мне его видеть противно.
— Это бывает, — вежливо согласился сосед.
Сидел он спокойно, только пальцы выдавали волнение да в глазах была тревога. Может, скандала опасался. И то верно — зачем ему это? В чужом пиру похмелье.
Не унимался звонок, я не выдержала и пошла открывать.
— Ты что, спала? — спросил Игорь. — Или не одна?
Он отстранил меня и прошел, не раздеваясь, в комнату.
— Ты зачем пришел? — я даже за рукав пыталась его удержать.
Сосед поднялся навстречу, лицо и глаза его источали раболепие, — и такая была у него про запас маска.
— Кто это? — Игорь повернулся ко мне, взгляд у него был тяжелый.
— Сосед, — поспешно объяснила я. — Анна Ефимовна умерла, в ее квартиру въехал.
— Разрешите представиться, — учтиво поклонился сосед. — Игнатий Ефремович.
— Брат, что ли? — не подавая руки, спросил Игорь.
— То есть?..
— Этой… Которая умерла…
— Ефим и Ефрем несколько разные имена, — продолжал улыбаться сосед, но на лице его зримо менялось выражение — становилось оно жестче, презрение проглянуло в каких-то черточках, ироничной стала улыбка. — Так что…
Но Игорь уже не слушал его.
— Надо поговорить, Вера.
Игнатий Ефремович, вскинув голову, пошел к двери. Крепкие его плечи и прямая спина не сутану просили, а мундир.
— А виски? — не зная что делать, напомнила я.
Он круто повернулся и произнес с укоризной:
— Ну, что вы, как можно… — и, явно нервничая, поклонился. — Желаю всего наилучшего.
Дверь он прикрыл осторожно, только замок щелкнул в тишине.
— Слушай, по какому праву…
— Хахаля завела? — озлобленно прервал меня Игорь. — На стариков потянуло? Или наследство богатое?
Честно говоря, глубоко-глубоко во мне жила надежда, что не может он вот так запросто порвать со мной, что я значу для него что-то. Отпуск не брала, в самую жару никуда не уезжала, думала: может вместе. Ждала его, только не такого. Мало ли от него натерпелась, и теперь еще пьяное его хамство сносить? Нет уж, дудки. Я дверь распахнула, сказала громко:
— Ну-ка, катись отсюда.
Он следом в прихожую вышел, но еще в кураже был, осадить меня хотел.
— Чего на весь дом кричишь? Закрой дверь.
— Убирайся. И дорогу сюда забудь.
— Не дури, Верка, закрой дверь. Давай выясним…
— Нечего нам выяснять. Выметайся. А то кричать буду, людей подниму.
Знала я, что больше всего он всякого шума боится, гадости свои без лишних глаз делал, без свидетелей.
Наверное, и на работе его порядочным считали, кто бы иначе грамоту ему дал… Он и в самом деле опешил, не ожидал от меня такого. Голос понизил.
— Да перестань ты. Мало что между мужем и женой бывает. Муж я тебе или кто?
— А никто, — говорю и чувствую, что злорадно это у меня получается, колко. — Был муж да весь вышел. Иди, иди по-хорошему.
Тут что-то надломилось в нем, даже в лице изменился.
— Да ты что, Вера? Я же к тебе с чистым сердцем. Это же от ревности. А ревнует — кто любит. Я же в самом деле тебя люблю. Ну, прости меня. Хочешь, на колени стану!
